А ведь его никак нельзя считать государственным мужем. До последних дней он оставался частным лицом; не имея высоких чинов, довольствовался литературной славой и званием историографа.
Был он из тех, кому тесны рамки. Даже настроенные на совершение добрых дел масоны, с которыми его объединяла вера в силу просвещения, со временем стали обременять его своими наставлениями. К тому же ему не сиделось на месте. Можно сказать, что он родился писателем-сентименталистом: веление сердца было для него свято, жизнь духа занимала больше всего на свете, городские стены мешали свободно дышать. Его влекла дорога. В мае 1789 он выехал в путешествие по Европе. Его ожидали Пруссия, Саксония, Швейцария, Франция, Англия; странствовать предстояло полтора года; он возвратился на родину осенью 1790.
Карамзин называл себя «беззаботным гражданином Вселенной». Для беззаботности, надо заметить, не было особых оснований. Молодой русский дворянин отправился в странствие по Европе – и угодил в водоворот Великой французской революции. Так что когда через много лет он взялся за создание многотомной российской истории, его рассуждения о мятежах и бунтах были подкреплены личными впечатлениями юности. Впервые же он откликнулся на европейские события в книге, которая стала своеобразным отчетом о поездке. Он назвал ее «Письма русского путешественника». Само название свидетельствует о том, что Карамзин соединил два сентиментальных жанра – эпистолярный роман (роман в письмах) и путешествие. Автор играл с читателями, слегка дурачил их, преподнося им свой литературный труд как собрание писем, отправленных якобы разным лицам во время скитаний по Европе. В действительности письма были сочинены Карамзиным уже после возвращения. Их не следует воспринимать как документальный отчет об увиденном. Писатель не прочь был проинформировать русских о жизни за рубежом, но это ни в коем случае не являлось его единственной или главной целью. Он скорее стремился «выплакать сердце свое» (недаром эта шекспировская цитата возникла в самом начале книги).
«Письма русского путешественника» исполнены чувствительности. Карамзин внимательно прислушивается к каждому движению своего сердца, без смущения раскрывает душу перед читателем, орошает страницы слезами.
Прозой Карамзина несколько десятилетий зачитывалась вся образованная Россия. В чем очарование его неброской, неспешной, иногда даже вялой манеры? В первую очередь – в нарушении литературных границ. Он не признавал общепризнанного. В эпоху, недалекую от средневековой иерархичности, в то время, когда культура еще не рассталась со строжайшими жанровыми и стилистическими канонами классицизма, Карамзин был беспечно свободен. Он открыл публике новое, противоестественное, с точки зрения холодного рассудка, чувство – светлую скорбь. В то же время он позволял себе смеяться там, где надлежало хранить серьезность.
В начале XIX века, оставив литературные дела, Карамзин сосредоточился на создании «Истории государства Российского». Мода бывает, как известно, на все. В том числе на настроения революционные и эволюционные. В те годы, когда Карамзин писал свой исторический труд, в воздухе уже носились декабристские идеи, очередной раз казалось, что достаточно одного решительного натиска – и общество заживет по разумным и совершенным законам. Историк, который твердо знал, что это не так, был многим не по душе, особенно решительно настроенной молодежи.
Сторонником тирании Карамзин не был. Но в насильственные перемены он верил меньше, чем в стабильность. Не будучи идеалистом, ясно видел, что люди несчастны, а общество несправедливо. На что же надеяться?
Кумиром, которому Карамзин поклонялся всю жизнь, стало доброе и искреннее человеческое чувство. Разум не оправдал ожиданий. Государство плохо защищало своих граждан. Полагаться следовало только на себя, на свою живую душу. «Человек рожден к общежитию и дружбе», – утверждал автор «Писем русского путешественника». Под словом «общежитие» здесь разумеется жизнь в обществе, сосуществование с себе подобными.
Но громкую славу и огромную читательскую любовь ему принесло то произведение, в котором он творил свою вселенную – вселенную чувств обыкновенного, рядового человека. Карамзин завоевал читательские сердца, когда написал «Бедную Лизу». Писатель продолжил литературную игру, начатую «Письмах русского путешественника»: он опять вел рассказ так, будто речь шла о реальных событиях, причем они касались его лично. Он не только точно указал место, где разворачивалось действие, но и заявил о своем знакомстве с главным героем.
Затея Карамзина удалась сверх всяких ожиданий. Неискушенная российская публика приняла все за чистую монету. Началось массовое паломничество к стенам Симонова монастыря; чувствительные девушки рыдали у пруда, где погибла Лиза; вековые дубы, которые действительно росли в этих местах, оказались испещрены надписями в стихах и прозе – как восторженными, так и насмешливыми. Вообще на долю карамзинской повести пришлось невероятное количество юмористических выпадов – эпиграмм и пародий. Но, согласись, это одно из свидетельств большой популярности. Неизвестный автор писал:
"Здесь бросилася в пруд Эрастова невеста. Топитесь, девушки: в пруду довольно места!"
Ему вторил другой:
"Ну можно ль поступить безбожнее и хуже: влюбиться в сорванца и утопиться в луже".
Все это вовсе не значит, что над «Бедной Лизой» смеялись. Иронически-снисходительное отношение к ней установилось гораздо позже, к середине XIX столетия, когда излишне откровенная чувствительность стала считаться признаком дурного тона. Но чтобы в какой-то момент презрительно отречься от сентиментального взгляда на мир, литература должна была сначала освоить его. Искусством видеть и изображать трогательное она во многом обязана Карамзину.
Кому посвятил он свою лучшую повесть? Влюбленной крестьянке и скучающему, легко увлекающемуся дворянину. Он рассказал о трагедии, совершающейся в обыденной жизни. Одним из открытий сентиментальной культуры была неоднозначность образов и авторской позиции. Рассказчик должен, казалось бы, безоговорочно осуждать Эраста, который погубил наивную девушку, обманул ее, предал, да еще и попытался откупиться от нее ста рублями. Но Карамзин не судья своим героям. Он умеет только сострадать.
Карамзина нередко называют воспитателем русского читателя. Он действительно необычайно много сделал и для нравственного развития общества (недаром фраза «И крестьянки любить умеют!» стала крылатой), и для воспитания литературного вкуса. Он приучал публику волноваться, сопереживать – и наслаждаться собственным чувством. Он подарил русской прозе исповедальность, без которой не было бы классики XIX века. Но это далеко не единственное, что он сделал для отечественной культуры.
Даже беглое перечисление того, что открыл, впервые использовал, ввел в моду, утвердил Карамзин, составляет основательный список.
В качестве журналиста он создал журнал «Вестник Европы», чье название говорит само за себя: издание было рассчитано на то, чтобы знакомить соотечественников с политической и культурной жизнью западных соседей, приобщать Россию к достижениям европейской цивилизации. Сам Карамзин проработал в «Вестнике Европы» недолго и вскоре полностью переключился на создание «Истории государства Российского». Но журнал набрался сил. Как будто зарядившись творческой энергией своего создателя, он продолжал существовать и, уже независимо от первого редактора, совершать бесценные литературные открытия.
Немало сделал для русской культуры и Карамзин-филолог. Он продолжил начатую Ломоносовым языковую реформу, причем опять-таки в своем духе. Он был создан для того, чтобы раздвигать, а то и вовсе ломать всяческие рамки. В свое время русский литературный язык нуждался в установлении стилистических норм, и тогда теория «трех штилей» была несомненным благом. Но ситуация менялась, отечественная словесность набралась опыта и сил и начала задыхаться в объятиях слишком строгих правил. Карамзин, с присущей ему удивительной раскованностью, перемешал в своих стихах и прозе элементы высокого и низкого стилей, предпочитая в целом стиль средний, неброский, естественный. Художественная речь Карамзина была проще той, что царила до него: он избегал старославянизмов, длинных запутанных предложений. Его противники, сторонники традиционной классицистической усложненности и торжественности, по воспоминанию одного из современников, «предавали проклятию новый слог, грамматику и коротенькие фразы» Но борьба с новаторством Карамзина и его последователей была безнадежной. Условно можно сказать, что литературе уже «понравилось» пользоваться легким, подвижным, гибким языком, способным передавать оттенки чувств. В культуре надолго закрепился идеал изящного, без труда произносимого текста.